Вы задаёте ей вопрос, проходит секунда, другая… И вот, спустя, наверное, целую вечность, хоть и на деле эта самая вечность оказывается лишь минутой, сыграв недобрую шутку с Вашим сознанием; она неторопливо переводит взгляд на Вас и взор сперва затуманен. Вы недовольно морщитесь или, может быть, и не намеренно, высказываете неудовлетворение, повторяете вопрос, и Люсилль оживает. В её манере общения сквозит тягучий сплав непреднамеренного торжества и любопытства с примесью удивления, словно всем своим видом она желает явить Вам празднество превосходства золота над серебром – молчания над словом. Брови часто приподняты – в знак ли вечной готовности  удивлять и быть удивлённой, либо же собственного высокомерия? Навряд ли второе – она бы так не сумела.
Да, в ней и всех её помыслах навечно прописался тот самый бес противоречия По: столько сил уходит у неё лишь на то, чтобы убедить всех в совершенно несвойственной ей сдержанности, да и убедить бы саму себя, ибо так сладок самообман и так горько его послевкусие! В своих мечтах Люсилль видит себя и вовсе натурой бесстрастной, настойчиво и каждодневно искореняя так глубоко въевшуюся, казалось бы, в самую кожу, вспыльчивость. Бывает, скажет что-нибудь сгоряча – и мгновенно потухает вся грубость, во взгляде читается обида на саму себя и невольно девушка сжимает кулаки от раздосадованности, оставляя покрасневшие полумесяцы на ладонях. Всё не так.